Большевики как строители Великой России
Я как человек, который детством и краешком юности застал еще советские времена, хорошо помню, как этот праздник отмечался тогда, и самое яркое мое воспоминание – это военный парад на Красной площади. Мимо мавзолея, на трибуне которого стояли вожди Советского Союза, на глазах застывших от восхищения демонстрантов и миллионов советских граждан, которые видели все это по телевизору, грохотали настоящие величественные в своей опасной смертоносной красоте танки, боевые машины, тягачи, которые везли корпуса ракет, шли солдаты с точенными волевыми лицами, с автоматами наперевес. Это вам не бутафорские опереточные «россиянские» гусары, скачущие теперь по главной площади страны в дни официальных торжеств и готовые разбежаться врассыпную от звука хлопушки. Это настоящая военная мощь настоящей великой державы. Каждый кто видел советский военный парад, посвященный 7 ноября, не только душой и сердцем, но и всей кожей чувствовал, что он – гражданин империи, контролирующей половину земного швара, наводящей ужас на своих заокеанских врагов – ненасытных плутократов, мечтающих высосать сок из человечества, выступающей как защитница и освободительница для страдающих народов третьего мира, предлагающая им вместо прозябания на периферии мирового капитализма проект иной народно-демократической модернизации. Невозможно передать то чувство гордости, то чувство настоящего великодержавного патриотизма, которое я, как, наверное, многие граждане СССР, испытывал тогда. И меньше всего я думал тогда о происхождении этого праздника, о вождях революции, изображенных на плакатах, которые несли демонстранты и которые были развешаны на домах. Они представлялись мне уже подернутыми дымкой истории старозаветными фигурами, которые конечно, очень важны, но не имеют большого значения для нашей имперской современности. И как я сейчас понимаю, если бы на трибуне мавзолея оказались бы
каким-нибудь чудом некоторые из реальных вождей и участников той революции –
романтики левой идеи вроде Троцкого или Бухарина, не говоря уже о левых
эсерах или анархистах, то они, верно, не просто растерялись бы, но и в
определенном смысле ужаснулись. Они мечтали о безгосударственной,
безнациональной всемирной коммуне, и всегда ненавидели люто даже само
патриотическое чувство. Вряд ли они ожидали, что хитрый дух российского
великодержавия использует их усилия для того, чтобы создать новую
индивидуацию великой российской государственности и цивилизации. Не знаю как для других, а для меня 7 ноября сколько себя помню ощущался как день рождения новой российской сверхдержавы – СССР, которая представляла собой воспроизведение на новом витке истории России, только теперь уже не лапотной и крестьянской, а обзаведшейся космическими ракетами и ядерным оружием … И по моему убеждению, люди, которые отменили празднование этой даты вряд ли могут называться патриотами России. 2. Дабы не быть обвиненными в пристрастности, обратимся для подтверждения этого заявления к деятелю, которого уж никак не упрекнешь в симпатии к СССР – к писателю-диссиденту А.И. Солженицыну. В своем знаменитом «Письме к вождям Советского Союза» он, между прочим, замечал: «От всех этих слабостей (слабостей царской дипломатии – Р.В.) с начала и до конца освобождена советская дипломатия. Она умеет требовать, добиваться и брать, как никогда не умел царизм. По своим реальным достижениям, она могла бы считаться даже блистательной: за 50 лет, при всего одной большой войне, выигранной не с лучшими позициями, чем у других, - возвыситься от разоренной гражданской смутою страны до сверхдержавы, перед которой трепещет мир».
При этом большевики проявили недюжинные политические таланты и интуицию. Это проявилось в частности в том, что они сумели виртуозно использовать в своих целях два нововведения, представлявших собой живое творчество масс –Советы и федерализм. Про Советы ничего не было сказано у Маркса и Энгельса. Да и в программе русских социал-демократов говорилось, что после буржуазной революции в России должна установиться либерально-демократическая система как на Западе – с парламентом, многопартийностью и т.д. Советы были вызваны к жизни энергией и социальным творчеством самого народа. Большевики просто вовремя поняли, что система Советов, напоминавших общинные сходы, русским революционным массам, сохранившим психологию крестьян-общинников, даже если это были солдаты и рабочие, ближе и понятнее, чем западный парламентаризм. Так оно и оказалось. Впоследствии белые прямо говорили об этом и признавались, что одной из главных их ошибок было догматическое следование западным политическим моделям, русским крестьянам и рабочим непонятным, да и ненужным. Точно также дело обстояло с федерализмом. Современные белые патриоты любят гневно восклицать, что перейдя от унитарной империи к федеральному государству с элементами национальных государств в регионах, Леин и большевики заложили «бомбу замедленного действия» под целостность России. В действительности все как раз наоборот. Большевики, таким образом спасли Россию, которая могла быть развалена, да и уже была развалена политиками-сепаратистами с национальных окраин в 1917-1920-х г.г. Националистические эмоции пробудил уже развал империи в феврале 1917, когда стали отделяться Финляндия и Польша и стали поговаривать об отсоединении прибалты и украинцы. Обратно, под спуд эти националистические настроения загнать было нельзя, их можно было лишь учесть и пойти с ними на определенный компромисс. Таковым компромиссом и стал федерализм, тоже вполне стихийно сформировавшийся в ходе выстраивания взаимоотношений между центрами и регионами в бурную годину революции (например, между Башкирской республикой З. Валидова и Совнаркомом В.И. Ленина, которые одними из первых подписали договор друг с другом). В той ситуации это была единственная возможность сохранить большое российское политическое пространство. Догматизм белых в том и
состоял, что они до последнего не желали идти на компромисс с нерусскими
национальными движениями, не понимая, что прежнее устройство России уже
невозможно и что нужно искать иные, более гибкие формы великодержавия (а
когда пошли на компромисс, как Юденич, признавший в 1918 году независимость
Эстонии, то сделали это под давлением союзников по Антанте, что еще более
обесценило такой их ход). У большевиков опять оказалось больше гибкости и
такта, без каковых не бывает державостроителей. Недаром же наиболее прозорливые русские патриоты, не питавшие ни малейших симпатий к идеям коммунизма и марксизма, видя, что большевики, вопреки своей интернационалистской и даже космополитической риторике объединяют империю, встали на их сторону. Они исходили из главного принципа патриота: польза и благо Отечества, его целостность и политическая и военная мощь важнее субъективных разногласий того или иного патриота с правящим в Отечестве режимом. В 1920 году герой первой мировой войны генерал Брусилов и группа высших офицеров царского генштаба перешли на сторону большевиков и стали служить в Красной армии и более того, выступили с открытым обращением к русскому офицерству, в котором призывали офицеров идти в Красную армию, дабы «послужить матушке-Руси». Примерно в то же время активный белогвардеец и монархист В. Шульгин произносит знаменитые слова – о том, что белая идея переползла фронты гражданской войны и попала к красным и что большевики, думая, что воюют за интернационал, воют за Великую Россию.
Вскоре эти идеи Устрялова найдут единомышленников в пражской эмиграции, где выйдет сборник «Смена вех», призывающий эмигрантов возвращаться в СССР и помогать отстраивать новое российское государство. В передовой статье «Смены вех» один из лидеров движения, тоже бывший правый кадет Ю.В. Ключников призывал русскую интеллигенцию вместе с остатками белых армий оказавшуюся за границей: «принять сам факт случившейся в России революции, признать ее национальный, русский характер, отказаться от трактовки всего произошедшего в России как крупной неприятности, прекратить мешать "родине и русскому народу в их борьбе за лучшее будущее"». На призыв это отзовутся тысячи и тысячи. Только в 1921 году в РСФСР вернулись 121.843 эмигранта, вдохновленные призывом сменовеховцев. Они стали «спецами» - инженерами, врачами, военными, учеными и преподавателями вузов, благодаря усилиям которых развороченная гражданской войной страна уже скоро вошла в нормальное мирное русло жизни. Сменовеховцы имели своих сторонников и среди некоммунистической интеллигенции в самой России, их лидером по эту сторону границы был И. Лежнев, издававший журнал «Россия».
Пожалуй, большевики были не лишены определенной национальной гордости, на что В.И. Ленин прямо указывал в упомянутой статье, но это была гордость не за великое государство, а за великое освободительное и революционное движение. Обратимся к словам Ленина: «Чуждо ли нам, великорусским сознательным пролетариям, чувство национальной гордости? Конечно, нет! Мы любим свой язык и свою родину… Нам больнее всего видеть и чувствовать, каким насилиям, гнёту и издевательствам подвергают нашу прекрасную родину царские палачи, дворяне и капиталисты. Мы гордимся тем, что эти насилия вызывали отпор из нашей среды, из среды великорусов». Среди тех, кого Ленин предлагал считать национальными героями, не было ни Суворова, ни Кутузова, не тем более Ермака или Ермолова, зато были Разин и Пугачев, Чернышевский и Писарев.
Да и в 1917 году, когда большевики в лице В.И. Ленина выступили с лозунгом перехода от буржуазной революции к социалистической, речь шла вовсе не о построении социализма в отдельно взятой стране, то есть не о создании российской социалистической державы, как зачастую считают те, кто изучал историю революции по позднейшим истматовским учебникам. Ленин и в своих статьях 1920-х годов однозначно заявлял, что социализм может возникнуть лишь в результате пролетарской революции как минимум в нескольких странах. Так, в «Записках публициста» (1921) Ленин писал: «мы всегда исповедовали и повторяли ту азбучную истину марксизма, что для победы социализма нужны совместные усилию рабочих нескольких передовых стран». Итак, Ленин в 1917 году говорил исключительно о всемирной социалистической революции, которая лишь начнется в России как в слабом звене в цепи мирового империализма, после перехода власти от буржуазного Временного правительства к рабоче-крестьянским Советам. А затем революция эта перекинется на Германию, Францию, Англию, наконец, США, в полном соответствии с утверждениями Маркса, который заявлял, что центром мировой революции станут индустриальные державы Запада, прежде всего, Англия, США и Франция. В «Советах постороннего», написанных за несколько дней до вооруженного восстания и содержащих его подробный план, Ленин восклицал: «Успех и русской и всемирной революции (курсив мой – Р.В.) зависит от двух-трех дней борьбы».
Итак, если в годы гражданской войны Ленин стремился воссоединить имперские территории в новом государстве – СССР, то во многом потому что, он видел в этом государстве своего рода плацдарм для мировой революции. Отсюда огромные финансовые вливания в европейское рабочее движение со стороны советского правительства даже в самые тяжелые для республики времена гражданской войны и послевоенного восстановления хозяйства. Если тогда же Советская власть и Красная армия защищали независимость России от англо-франко-американских интервентов, то не потому что они были принципиальными патриотами России и противниками западного экспансии, а потому что экспансия эта исходила не от социалистического, а от буржуазного Запада. Правда, надо заметить, по мере того, как перспектива мировой революции становилась все более иллюзорной, а задачи налаживания работы государства и возрождения хозяйства становились все более близкими и реальными, большевики волей-неволей становились государственниками-патриотами России. «Мы Россию отвоевали…, мы должны теперь Россией управлять» - констатировал Ленин. Но вплоть до сталинского национального поворота это все же был не последовательный и принципиальный российский державный патриотизм, а патриотизм на определенных условиях и с определенными оговорками.
4. Однако объективные
условия сами по себе не гарантируют реализацию замысла. Многое зависит от
энергии и напора действующего субъекта истории. В одном случае
обстоятельства могут благоприятствовать, но пассивность, неумение,
догматизм, мешают ими воспользоваться, а в другом и обстоятельства не так уж
хороши, а цель выполняется. В конце концов и деятели февральской революции и
белого движения тоже находились в условиях уникальной российской
цивилизации, где, как мы говорили, очень сильны тенденции к интеграции и
мирному сосуществованию народов. Но собрали обратно распавшиеся имперские
территории не они, хотя они и искреннее к этому стремились, а большевики,
которым первоначально это и не нужно было, и которые делали это вопреки
своей программе и под нажимом сложившейся политической ситуации. Объяснений этому несколько. Первое – у большевиков был Ленин. Я не принадлежу к сторонникам «теории героя и толпы» и понимаю, что любой даже самый гениальный исторический деятель не является демиургом, управляющим историческими процессами по собственной воле. Существуют исторические закономерности, которые невозможно игнорировать. Но они имеют не характер динамических неотвратимых схем, подобным законам природного макромира, а характер тенденций, в рамках которых есть определенная вариативность. В этом ограниченном «пространстве» исторической свободы и можно политику и общественному деятелю проявить свои таланты. А уж в признании талантов и даже гениальности в политике В.И. Ленина не отказывали ему даже его противники. Он обладал интуицией, способностью недогматично смотреть на вещи и когда нужно идти на компромисс, умением договариваться и работать с людьми, которые не во всем с ним были согласны. Он сочетал в себе гибкость в тактическом смысле и твердость в стратегическом. Равных ему в этом плане среди политиков тогдашней России не было, да и по сей день нет. Кроме того, он умел организовывать, строить, созидать. Сейчас в рамках черного антикоммунистического мифа, утвердившегося в России вместо прежнего светлого, но не менее упрощенного мифа, Ленина представляют как исключительно разрушителя. Между тем подобно Петру он был и революционер и правитель-охранитель в одном лице. На это обратил внимание Н.А. Бердяев, который в «Истоках и смысле русского коммунизма» писал, что Ленин: «соединял в себе черты Чернышевского, Нечаева, Ткачева, Желябова с чертами великих князей московских, Петра Великого… был революционер-максималист и государственный человек … когда России грозили хаос анархия Ленин делает нечеловеческие усилия дисциплинировать русский народ и самих коммунистов.. И он остановил хаотический распад России, остановил деспотическим путем».
Не случайно ведь Ленин еще на II Лондонском съезде РСДРП так яростно отстаивал редакцию Устава, по которой партия должна была стать диктаторским государством в миниатюре, в противовес Ю. Мартову, который хотел, чтоб партия превратилась в подобие парламентского или дискуссионного клуба. Думается, Ленин уже тогда предвидел, что когда разразится революция и начнется хаос в стране, только такая партия сможет организовать диктатуру, без которой обуздать эту стихию будет невозможно. Дисциплинированность,
политическая воля и энергия большевиков признавалась и их противниками, и
более того, в таких качествах представителей этой партии они видели причину
победы ленинцев. Так, А. Деникин писал впоследствии, уже в эмиграции: «…во
всей стране не оказалось кроме большевиков ни одной действенной организации,
которая могла бы предъявить свои права на тяжкое наследие во всеоружии
реальной силы»». И третьим фактором превращения большевиков в державников стал приход в партию большевиков в 1917 году и позже широких народных масс, которые были бессознательными патриотами. Вспомним, что все остальные партии кроме большевиков (от кадетов до эсеров) были интеллигентскими. А русская интеллигенция императорского периода, как отмечали еще авторы сборника «Вехи», такие выдающиеся мыслители как С.Н. Булгаков, Н.А. Бердяев, П.Б. Струве и др. отличалась такой чертой как беспочвенность, оторванность от реальной жизни, постоянное витание в эмпиреях абстрактных, утопических идей, нигилистическое отношение к праву и к государству. Неудивительно, что когда
власть попала в руки интеллигентских политиков, выяснилось, что они,
блиставшие на партийных собраниях, митингах, в газетах как талантливые
публицисты и ораторы, не умеют самого элементарного, что необходимо для
восстановления нормальной жизни района, города, всей страны. Один из
лидеров кадетов В.Д. Набоков уже в эмиграции очень красноречиво писал о
беспомощности временного правительства, которое за полгода довело Россию до
почти полного развала: «в первое время была какая-то странная вера, что все
как-то само собой образуется и пойдет правильным организованным путем…
Имели, например, наивность думать, что огромная столица со своими подонками,
со всегда готовыми к выступлению порочными и преступными элементами, может
существовать без полиции или с такими безобразными и нелепыми суррогатами
как импровизированная, щедро оплачиваемая милиция, в которую записывались и
профессиональные воры, и беглые арестанты. Аппарат, хоть кое-как, хоть
слабо, но все же работавший, был разбит вдребезги. И постепенно в Москве и
Петербурге начала развиваться анархия». Итак, нужно было организовывать работу учреждений, налаживать водопровод и канализацию, организовывать дееспособную милицию взамен разгромленной, разогнанной полиции, устанавливать в регионах администрацию, наладить работу промышленности, обеспечить население городов продуктами. Но людей дела катастрофически не хватало, профессоров права и «золотых перьев» было предостаточно, а бухгалтеров и следователей, увы, не было. Те же самые разброд и анархия царили впоследствии в стане белых, которые были прямым продолжением Февраля, соединяли в себе лидеров и сторонников именно февральской революции, а вовсе не монархии, как убеждали нас еще недавно.
В этом смысле показательно противостояние Троцкого и Сталина. Троцкий был блестящий публицист и оратор, яркий теоретик, обладавший к тому же и некоторыми организаторскими способностями. Троцкий был интеллигентом международного уровня, знавшим несколько европейских языков, одинаково свободно чувствовавшим себя и в Париже, и в Лондоне, и в Нью-Йорке. Но он был чужд России, не понимал ее, недолюбливал, видя в ней отсталую, «неправильную» деспотическую страну. Он ненавидел русское крестьянство как «косную», «реакционную» силу. Для него Россия была лишь трамплином к революции в Германии, Франции, Англии, США. Сталин же воспринимался народом как «свой», «родной». Леон Фейхтвангер, посетивший СССР в 1937 году, писал в своей книге «Москва. 1937»: «…Сталин действительно является плоть от плоти народа. Он сын деревенского сапожника и до сих пор сохранил связь с рабочими и крестьянами. Он больше, чем любой из известных мне государственных деятелей, говорит языком народа». Перед нами вполне объективное суждение стороннего наблюдателя, которому можно верить; книга Фейхтвангера была далеко не апологетической, наряду с восхищением успехами советского народа, в ней была и критика, не зря ведь книга сразу же после выхода в свет была в СССР изъята из продажи.
При этом нельзя просто
сказать, что большевики возглавили народный большевизм, дали ему язык и
организацию. Большевики сами постепенно переродились под влиянием народного
большевизма и немалую роль сыграли при этом гибкость Ленина и народничество
Сталина. Пиком этого перерождения стал конец 1930-х годов, когда за
теоретическими спорами между фракциями в партии, облеченными в марксистскую
оболочку, скрывалась борьба западнического коммунизма и народного
большевизма. Недаром С.Г. Кара-Мурза назвал 1937 год последней битвой
гражданской войны. И способность большевиков стать подлинно народной силой, которую они наглядно продемонстрировали, стал залогом превращения СССР из экспериментального государства, где пытались «утопию сделать реальности», как выразился Андре Жид, в славное продолжение российской и русской великой государственности. 5. Но ирония «духа истории» состояла как раз в том, что Россия, доведенная до отчаянного положения бездарным правлением разного рода либералов и западников, могла стать и стала великой только лишь в результате великих потрясений. Это и есть настоящая диалектика жизни – утверждение империи, великой России произошло через ее разрушение и ее разрушители стали ее созидателями. И такая диалектика проявляется не только в политике, но и везде: развитие идет через превращение противоположностей, через смерть и возрождение. Как писал Гегель, зерно, упавшее в землю, должно перестать быть зерном, умереть как зерно и превратиться в нечто иное – в росток, чтобы затем в колосе осуществился синтез противоположностей, появились новые зерна. И государство российское в 1917 – 1921 г.г. должно было умереть, распасться, чтобы затем быть снова вызванным к жизни политической волей большевиков, возродиться еще более великим и могучим, чем прежде.
Рустем ВАХИТОВ,
Выскажите ваше мнение на форуме
|