3 января 2006
года исполнилось 70 лет со дня рождения Николая
Михайловича Рубцова. 19 января 2006 года исполнится
35 лет со дня его гибели. То есть в эти самые дни
пересекается незримая черта, после которой
посмертное бытие поэта с неизбежностью будет
становиться всё длиннее, чем его земная жизнь,
его досмертное бытие. Здесь, конечно, подспудно
само собой напрашивается сравнение с удлинением
теней в лучах закатного солнца, но мы-то знаем,
что солнце истинной поэзии — незаходяще, и в его
лучах, как показывает пример Гомера, Саади, Данте,
Пушкина, можно находиться если не всегда, то
очень и очень долго.
Ни в коем случае не приравнивая
Николая Рубцова к вечным гениям мировой поэзии,
тем не менее, с полной уверенностью можно
сказать, что первое испытание историческим
временем его творчество выдержало, что в своем
"хронотопе" Рубцов навсегда останется если
не первым среди равных, то равным среди первых.
Эпоха завершена, и хотя образ её с течением
времени, несомненно (ведь история — только то,
что интересует людей в настоящем), будет
меняться, и даже весьма кардинально, всё-таки
"альфа и омега" здесь уже навсегда
определены: Волга впадает в Каспийское море, а
Советский Союз был уничтожен в 1991 году.
Поэзия далеко не всегда была
мозгом, но всегда была нервом своей эпохи. Слово
"своей" здесь выделено специально: поэт при
всём желании не может "выскочить" из
собственных обстоятельств места и времени, хотя,
по словам М.М.Бахтина, "пагубно замыкать
литературное явление в одной эпохе его создания,
в его, так сказать, современности". Отсюда в
любом случае: захотим ли мы "раскрывать"
творчество Николая Рубцова в "большое
пространство" культуры, или, напротив,
"замкнуться" (сосредоточиться) в его
непосредственной данности, — нам понадобится
установить "границы эпохи", современником
которой был поэт.
Эту простую вроде бы задачу
решить не так-то легко. Тем более, что творчество
Рубцова за последние 10-15 лет переживает
несомненный взлёт массовой популярности и
признания, а это — самый верный признак
"современности". И если в 60-е и даже в 70-е годы
Рубцов был, скорее, "широко известным в узких
кругах" "поэтом для поэтов", лидером, а
впоследствии знаменем "тихих лириков", то
сегодня бесспорные кумиры тех времен,
"эстрадные"
Евтушенко/Вознесенский/Рождественский, или
"магнитофонные" Высоцкий/Галич/Визбор — не
то чтобы совсем ушли "в тень", но явно
уступают Рубцову в "социальной
востребованности".
Можно ли, исходя из этого факта,
утверждать, что Николай Рубцов как поэт выразил
свою эпоху точнее и полнее, чем его куда более
знаменитые современники? И да, и нет. Ведь тогда —
это кажется уже невероятным — поэты собирали
целые стадионы, то есть находились десятки тысяч
желающих вживую услышать их слово, а сборники
стихов, изданные стотысячными тиражами,
разлетались по стране за считанные дни. Просто та
правда об эпохе, которую высказал Рубцов,
оказалась долговечнее и значимее для будущего,
то есть нынешнего настоящего, чем для ставшего
теперь невозвратимым прошлым настоящего 60-х—70-х
годов.
Более того, как всякий истинный
поэт, Николай Рубцов через свое творчество и
через свою судьбу, словно сквозь увеличительное
стекло, дал своего рода матрицу будущей трагедии
русского народа. Поэт в России действительно
куда больше, чем "просто" поэт. Он (очень
редко, по "лермонтовской" линии) — воин и
(гораздо чаще, по "пушкинской" линии) —
пророк. Тут ничего не поделаешь: "Дух веет иде
же хощет", — а потому истина глаголет устами не
только младенцев, но порою — даже иуд. А человек,
написавший "Я умру в крещенские морозы" и
вечно кутавший шею в длинный шарф, тяжким даром
пророчества, несомненно, обладал.
Важнейшие жизненные вопросы у
нас почему-то принято именовать
"фундаментальными", хотя ничто живое
фундамента не имеет и иметь не может по
определению. Даже более точное определение
"коренные" носит выраженно растительный
оттенок. Иное дело — вопросы
"ориентационные", задающие тот или иной
вектор движения. Один из важнейших в наших
условиях ориентационных вопросов формулируется
так: "Русские — это нация или народ?" Однако
здесь и вопроса-то чаще всего не видят, а между
понятиями "народ" и "нация" или ставят
знак равенства, или рассматривают "нацию"
как высшую сравнительно с "народом" стадию
развития.
Соглашаться с подобными
трактовками ни в коем случае не следует.
Поскольку "народ" по природе своей, в
отличие от "нации", не двоичен, а потому не
"делится" на буржуазии и пролетариаты, на
эксплуатируемых и эксплуататоров. Он — троичен,
представляя собой сословное триединство
тружеников, воинов и священников; почвы, крови и
духа; в нашем же, уникальном русском случае — еще
и велико-, мало- и белорусов. Русские — вовсе не
нация, а народ. Да, народ, лишенный сегодня
собственного воинского, политического сословия,
пребывающий в расстройстве, в упадке и в
деградации, но до "нации" всё же не
выродившийся.
Соответственно, и Николай Рубцов
— поэт вовсе не "национальный", как его
теперь часто пытаются рекомендовать, а именно
народный, что подчеркнул великий русский
композитор Георгий Свиридов: "Николай Рубцов
— тихий голос великого народа, потаенный,
глубокий, скрытый". И уж тем более он — не
"первородно-стихийный" поэт, как это
подразумевается в "рубцовском мифе", чаще
всего — со ссылкой на известные слова Вадима
Валериановича Кожинова: "В глазах друзей
Николай Рубцов был не только создателем
прекрасных стихотворений. Довольно скоро он стал
для них как бы живым воплощением первородной
стихии поэзии".
О какой "первородной
стихии" вообще можно говорить, читая такие,
например, рубцовские строки: "Надо быть с
коммунистами / В славе, в мечте, в борьбе! / Надо
пути каменистые / Всем испытать на себе, / Чтобы на
другого не сваливать / Трудности честных дорог, /
Чтобы дороги осваивать, / Слившись в железный
поток! / Надо быть с коммунистами / В разуме ясном,
в душе — / Счастлив, кто этого истинно / В жизни
добился уже! / В дом коммунизма лучистый / Вход не
с любого пути: / Надо быть с коммунистами, / Чтоб в
коммунизм войти!"? Да, газетная
публикация-"паровозик", конец 50-х годов.
Приведена полностью.
Не собираюсь тем самым как-то
"дискредитировать" творчество Николая
Рубцова в глазах читателей, вполне справедливо
знающих и ценящих совершенно другие и
"другие" его стихи. Напротив, хочу с помощью
этого примера еще раз показать, насколько тяжек и
каких внутренних усилий требует даже простой
поэтический труд, не говоря уже о сложнейшем
воинском искусстве поэта, насколько мало (но
одновременно и много) решает здесь "талант"
сам по себе. И — с помощью того же примера —
попытаться с достаточным уровнем точности
определить, наконец, границы рубцовской
"современности" в ее узко-непосредственном
смысле.
Вот "Осенняя песня",
написанная в 1962 году. Приведу из нее лишь одну
(вторую из четырех) строфу, заведомо непригодную
к публикации в советских условиях, но уже вполне
и безусловно "рубцовскую": "Я в ту ночь
позабыл / Все хорошие вести, / Все призывы и звоны /
Из Кремлевских ворот. / Я в ту ночь полюбил / Все
тюремные песни / Все запретные мысли, / Весь
гонимый народ". Именно эту свою "Осеннюю
песню" сам Николай Михайлович, по ряду
мемуарных свидетельств, ставил выше знаменитой
"Осенней песни" Поля Верлена, да и написал
ее, как утверждал Борис Чулков, якобы
"вместо" заданного в Литинституте перевода.
Итак, не раньше 1956 и не позже 1962
года в мировосприятии и творчестве Николая
Рубцова совершается коренная трансформация,
метаморфоза, благодаря которой, собственно, и
возникает его феномен как русского Поэта (с
большой буквы). Можно ли найти хоть какие-то
соответствия этой личной трансформации в
общественной жизни страны того времени? Казалось
бы, ответ лежит на поверхности: конечно же, ХХ
съезд КПСС с разоблачением "культа
личности" и пресловутая "оттепель". Плюс
— первый спутник, полет Гагарина, ботинок
Хрущева, карибский кризис, приполярное
районирование кукурузы и прочие "знаки
времени".
Однако, при неоспоримой
"выпуклости" этих знаков, за ними стоял куда
более глубинный и мощный социальный процесс —
превращение традиционной, крестьянской России в
Россию городскую, индустриальную по
преимуществу. Согласно данным покойного
профессора МГУ Бориса Сергеевича Хорева, рубеж в
50% городского населения РСФСР перевалила как раз
в 1956 году, а СССР в целом — шестью годами позже.
Всего же за период 1950-1960 годов городское
население страны выросло на 34,2 миллиона человек,
а сельское — уменьшилось почти на 1,5 миллиона, то
есть в города переехало не менее 30 миллионов
вчерашних сельчан.
И эти миграционные процессы были
далеко не одномоментными, не разовым переездом
из одного места в другое. Они затронули
гигантские слои населения (а в/из РСФСР миграция
шла еще более бурно, чем "в среднем" по
Советскому Союзу). Почти вся Россия тогда снялась
с места, стала из "оседлой" крестьянской
страны, какой была на протяжении столетий,
страной "кочевой". Вот на изломе какой
социальной "тектоники" оказалась судьба
Николая Рубцова. "Как будто ветер гнал меня
по ней, / По всей земле — по сёлам и столицам! / Я
сильный был, но ветер был сильней, / И я нигде не
мог остановиться". Да если бы — ветер…
Поэтический мир Николая Рубцова,
при всей его видимой простоте и доступности,
далеко не прост. Особенно если "судить поэта
только по признанным им самим над собою
законам" и рассматривать "вершинные"
стихи поэта, уже безусловно вошедшие в
"золотой фонд" русской поэзии: "В
горнице", "Звезда полей", "Прощальная
песня", "Видения на холме", "Я буду
скакать по холмам задремавшей отчизны…",
"Привет, Россия, родина моя!", "Тихая моя
родина…", — каждый может добавить к этому
списку добрых два или даже три десятка
стихотворений на собственный вкус, но эти,
надеюсь, окажутся в "избранном" поэта в
любом случае.
В "Видениях на холме" дано и
осмыслено противостояние двух воинских,
политических по сути своей, символов: креста и
звезды. "Пустынный свет на звездных
берегах" лежащему в траве автору на миг
затмевает "тупой башмак скуластого Батыя",
"иных времен татары и монголы" со всех
сторон идут на Русь. "Они несут на флагах
черный крест, / Они крестами небо закрестили, / И
не леса мне видятся окрест, / А лес крестов в
окрестностях России. / Кресты, кресты… Я больше
не могу!" Это — видение войны. Прежде всего —
пережитой им самим войны, отнявшей у поэта и мать,
и отца, разрушившей связь поколений, связь
времён.
Но война, в которой черные
германские кресты (и тут Рубцов ставит знак
равенства между крестом и свастикой) были
повержены советской (и русской) звездой: "И
надо мной — бессмертных звезд Руси, / Спокойных
звезд безбрежное мерцанье", — далеко не
закончена. Именно поэтому звучит ставший
знаменитым призыв поэта: "Россия! Русь! Храни
себя, храни!", — как будто страна может
хранить себя отдельно и независимо от населяющих
её людей. У Рубцова любовь к Родине, будучи ничуть
не меньше любви поэтов военных лет, уже не
сплавлена неразъёмно с героизмом и
самопожертвованием, уже стала любовью чуть "со
стороны".
Куда ближе Александра
Твардовского: "Мы за Родину пали, / Но она —
спасена...", или Анны Ахматовой: "И мы
сохраним тебя, русская речь, / Великое русское
слово", — оказывается Рубцову блоковское, 1908
года: "О, Русь моя! Жена моя!". Эта
трагическая раздельность бытия поэтов и бытия их
Родины явно сопрягается с фактом последовавших в
1917-м и в 1991-м государственных катастроф России
как следствия иерархических катастроф русского
народа. Показательно, что христианский крест
рассматривается поэтом как символ конца, смерти
— но не спасения: "До конца, до тихого креста /
Пусть душа останется чиста".
А звезда, прежде всего ночная
звезда, — становится главным и едва ли не
единственным источником света: "В горнице
моей светло. / Это от ночной звезды...", "Звезда
полей во мгле заледенелой, / Остановившись,
смотрит в полынью..." Солнца, по сути, нет, оно
осталось где-то далеко в прошлом: "Как
миротворно в горницу мою по вечерам закатывалось
солнце…", или где-то в будущем, как желаемое и
призываемое поэтом: "Пусть солнце на пашнях
венчает обильные всходы / Старинной короной
своих восходящих лучей…". Но звёзды гаснут: "Пустынно
мерцает померкшая звёздная люстра, / И лодка моя
на речной догнивает мели".
Лодка — аналог и одновременно
символ корабля спасения, переправы на "тот
берег" ("Тихо ответили жители: / — Это на
том берегу"), через реку жизни — столь же
постоянный элемент рубцовского мира. "Красные
цветы мои / В садике завяли все. / Лодка на речной
мели / Скоро догниёт совсем…" ("В горнице
моей светло"). И там же: "Буду поливать
цветы, / Думать о своей судьбе, / Буду до ночной
звезды / Лодку мастерить себе". Эту
замкнутость поэта на своё "я", эти жесткие
"присвоительные" моменты в его творчестве
замечаешь не сразу, если вообще замечаешь —
настолько велико обаяние рубцовского таланта и
рубцовской искренности.
Спасения — личного спасения —
нет, возможна лишь бесконечная и бессмысленная, в
конечном счёте, имитация его: "Я уплыву за
Вологду-реку. / Перевезет меня дощатый катер / С
таким родным на мачте огоньком…" И далее: "Когда
опять на мокрый дикий ветер / Выходим мы, подняв
воротники, / Каким-то грустным таинством на свете
/ У темных волн, в фонарном тусклом свете / Пройдёт
прощанье наше у реки…" ("Вечерние
стихи"). Уже не звезды даже, а фонари освещают
жизнь поэта. А что же — дальше? "Из моей
затопленной могилы / Гроб всплывет, забытый и
унылый, Разобьется с треском, и в потёмки /
Уплывут ужасные обломки… Я не верю вечности
покоя!" ("Я умру в крещенские морозы…").
Даже гроб — "уплывает в потёмки".
Где искать причину такой
безнадёжной (в личностном плане) символики
рубцовского творчества? Ведь ни о какой
"несчастности" или "нелюдимости"
Николая Рубцова и речи не может идти — напротив,
все более-менее серьёзные свидетельства о нём
указывают на крайнюю и, может быть, даже
чрезмерную общительность его натуры, как
правило, редко и с течением времени всё реже
находившую понимание вне застольного круга. Даже
пресловутое "детдомовское сиротство" не
столь важно на фоне всё большего после
сталинского времени "сиротства"
государственного. Именно поэтому лучшими годами
в жизни поэта, судя по свидетельствам
современников, фотографиям, были годы службы на
флоте …
Русские перестали быть народной
государственной общностью и вместе с тем
утратили "большой смысл" собственного
существования — вот о чем буквально вопиют к
Небу и поэзия Рубцова, и его трагическая судьба. И
не восхищаться надо бы таким жизненным путём
поэта, не образцом для следования его принимать
— тем более, не имея ни десятой, ни даже сотой
доли рубцовского таланта, — но ужасаться и
скорбеть вместе с ним, чтобы через "не могу"
подниматься и идти воевать с врагами России и
Бога. Пока же Рубцов будет оставаться всего лишь
"любимым поэтом" — мы будем оставаться так
же безнадёжно замкнуты на себе, любимых, прерывая
и побивая в себе этой малой любовью иные, большие,
заповеди любви — человеческие и божеские.
Владимир
Винников
Печатается в сокращении
P.S. Автор приносит
благодарность всем лицам и организациям, имеющим
отношение к работе сайта www.rubtsov.id.ru,
материалы которого использованы при подготовке
настоящей статьи.
|